Подопечных психоневрологического интерната в Саратском районе продолжают содержать в нечеловеческих условиях

Восьмого января 2017 года в поле недалеко от села Великорыбальское Саратского района обнаружили замерзшую насмерть женщину, которая оказалась подопечной скандального Великорыбальском психоневрологическом интернате для взрослых.

Как выяснилось, женщина сбежала из учреждения, но из-за сильной метели не смогла добраться до пункта назначения.

Спецкор интернет издания “Думская.net” Дмитрий Жогов решил отправиться в интернат и разузнать изменилось ли там что-то для его подопечных с момента последнего скандала и почему погибшая предпочла холодную смерть в поле, нахождению в стенах учреждения, где за ней должны ухаживать и помогать. 

Осторожно! Этот материал не для слабонервных и детей.

А ВЫ ВСТРЕЧАЛИ SCHREIBTISCHMÖRDER?

Не знаю, как назвать этот репортаж. Желтая пресса напечатала бы длинный заголовок: «Шок! В районе, где объявлен карантин в связи с чумой, душевнобольная сбежала из тифозного барака! Несчастная замерзла в поле!» — и почти не соврала бы. Правда, сбежала не из тифозного барака. Он по соседству. Стенка в стенку. Убежала она из «карцера»… Солидное издание поморщило бы нос. Опять смерть в интернате? Больная убежала в поля и замерзла? Ну, ее не убили же. Можно небольшую заметку дать: «Снова ЧП в интернате». На 200 знаков.

Я бы назвал репортаж «Скотобаза». Это, кто не знает, цех приемки, где держат скот, готовый для убоя. Там запах крови. Грязь. Холод. Жестяные звуки. Мат людей в телогрейках. И безнадега. Обреченность. Я в своих статьях «скотобазой» называю самое пренебрежительное и обрыдлое, равнодушное бесчувствие к человеку. Это банальность зла. В Германии есть выражение Schreibtischmörder, что означает «убийца за письменным столом». Оно вошло в обиход после Нюрнбергского процесса. Это про бюрократов-чиновников в СС-овской униформе, работавших в лагерях смерти, которые, сидя в своих кабинетах, росчерком пера решали судьбы других людей. Сами они никого не расстреливали, в газовые камеры не сгоняли, а перебирали бумажки. Но зла от них было куда больше, чем от обычных палачей. Они ставили убийство на поток, привыкли сами и приучили других не видеть зла в подсчитывании золотых коронок. Таких Schreibtischmörder полным полно и сейчас. Вы же их встречали, правда? Это любая тля, которой дана власть над людьми. А их жертвы – мы. Их жертва — роженица, которая кричит на каталке в коридоре, а к ней никто не подходит. Пенсионер, рухнувший без чувств после многочасового стояния в очереди. Парализованная старуха в доме престарелых, которой двое суток не дают воды. Не из злости. Просто они Schreibtischmörder. Безразличные у…бки. Они превращают любое госучреждение в цех приемки скота. В скотобазу.

БЛОКПОСТ И БАБКА

Мы едем в село Великорыбальское, что в Саратском районе. 150 километров от Одессы. Как только сворачиваешь с трассы, начинается бездорожье. Это тупиковая ветка. Интернат значится жирной точкой в конце пути. Семь километров ухабов. Водитель лихорадочно петляет, ведя машину меж колдобин и замерзших кочек. Тянутся бесконечные грязно-белые поля. Странно, но нет ни одного дерева. Изредка встречаются бредущие люди, которые машут руками — голосуют. По-видимому, автобус тут редкое явление. На обочине две вороны треплют закоченелый труп собаки. При виде нашего автомобиля птицы срываются с места, перелетают на телеграфный столб. Ждут, когда мы проедем.

Мне говорили, что когда тело сбежавшей нашли охотники, оно было сильно исклевано воронами. От чего она убежала? Почему не дошла до села? Неужели никто не увидел силуэта бредущего человека в поле? Вопросы, вопросы. Одни вопросы.

Я помню первое посещение этого места. Это было летом. В маленьком домике-сарае с треснувшими стенами – морг. Там тело подопечной, которая скоропостижно умерла. Нервозная директриса интерната с массивным «поповским» золотым крестом на груди, снимает замок:

– Из-за чего умерла? Ну от чего люди умирают… От болезни, наверное.

Нас это объяснение не удовлетворяет. Тем паче, что нам уже тайком сообщили, что подопечную перед смертью избивали.

В домике, несмотря на жару, холодно. Снимаем крышку гроба. У маленькой худенькой женщины все лицо изодрано. Видны следы от ногтей. На руках содрана кожа.

– Это ее комары покусали! — директриса нервно облизывает накрашенные губы.

В отделении, где жила покойница (нечто среднее между бараком и деревенской хатой), одна из подопечных «стреляет» сигарету и весело рассказывает:

– А ей глаз вырывали! Вот так… — показывает, как впились в лицо, стараясь ослепить.

– Кто царапал, кто вырывал? — спрашиваем, но она лишь глупо хихикает. Так мы от нее ничего не добились. Когда пришли во второй раз с твердым намерением опросить, она лежала, пускала блаженно слюни. Под аминазином.

– Зачем закололи?

Санитарки озлобленно молчали. В медицинском заключении о смерти женщины с изуродованным лицом стоит «сердечная недостаточность».

Въезжаем в село. Это то ли Заря, то ли Великорыбальское. Табличек нет. До интерната километр. Сюда, в село, подопечные ходят на заработки. Полют огород, прибираются во дворе. И все это за пачку сигарет. За мелочь. Чуть пригрело, и возле хаты сидит бабуля.

Лицо сморщенное, как печеная картошка, и донельзя любопытное. Вот кто должен все знать.

– Здравствуйте, бабуля. А не слышали, из вашего интерната убежала женщина и замерзла в поле?

– Нет, — быстро отвечает бабуля, – я не местная, я об интернате ничего не знаю.

-Так вот же он, виден отсюда, как это, ничего не знаете?

– Я только что, внучок, приехала. Погостить, — глазки бабули так и шмыгают по нам. Ощупывают.

– Говорят, женщину били тут, так она и сбежала…

– Кто ее тут бил? — вмиг обижается бабка. — Она уже сколько раз сбегала! У меня дочка тут работает. Правда, не в седьмом отделении, откуда эта…

Тут наша собеседница понимает, что проговорилась, и, охая, быстро ковыляет домой.

В селе, согласно переписи 2001 года, живет 458 человек. В интернате работает не менее 250. То есть, практически в каждой хате живет кто-то из сотрудников. Село, как громадный паразит, прилипло к интернату. Если его закроют, не будет работы, и оно умрет. А потому тут зорко блюдут за приезжими. Лишнего стараются не говорить.

Все в селе родственники и кумовья. Наверное, полицейский, нашедший в поле труп, приходится зятем врачихе отделения, а их сват выдает свидетельство о смерти в морге. А повариха интерната, она же жена полицейского, сытно кормит мужа вынесенным оттуда мясом.

Едем дальше, перед самим интернатом – своеобразный блокпост. На дороге навален бордюр и ветки, на которых трепещут фиолетовые ленты. Что бы это значило? У меня предчувствие, что тут знают о нашем приезде. И основательно подготовились. Но к чему тут блокпост?

АФРИКАНСКАЯ ЧУМА И ДИРЕКТОР

Вообще директорами в таких отдаленных интернатах становятся бывшие комбайнеры, скотоводы, ветеринары и, если повезет, главы умерших колхозов. Хозяйственники! Психиатра может и не быть (психоневрологический интернат – это не медучреждение, это работный дом, он в структуре «соцзащиты», а не Минздрава). Из молодых сюда никто не пойдет, так что в лучшем случае можно рассчитывать на пенсионную старуху-психиатра, до сих пор верящую в чудодейственную силу электросудорожной терапии.

У входа в интернат нас встречает подопечная. Беззубо улыбается. На вид ей лет 50. А может 40?

– Как у вас дела? Хорошо кормят?

– Хорошо!

– А мясо дают?

– Не! Только сало! Мясо дают тем, кто работает!

То есть тем из подопечных, кто вкалывает на сельхозработах.

Женщина идет за нами, хочет еще что-то сказать, но, увидав директора, быстро ретируется. Директор Анатолий Иванович Шкимбов — маленький, с залысинами и брежневскими бровями, стоит возле входа в админкорпус и явно нервничает:

– Не снимать! Не фотографировать!

– Мы приехали сюда, чтобы узнать подробности ЧП.

– Какое ЧП? У нас нет никакого ЧП!

– У вас убежала подопечная и замерзла в поле. Ее исклевали вороны и объели собаки. И вы говорите, что у вас нет ЧП?

Директор

Директор молча приглашает нас к себе в кабинет. По его сморщенному лбу и мечущемуся взору видна лихорадочная работа мысли. Я боюсь, что сейчас он скажет какую-то несусветную глупость. Мне становится даже стыдно за него. Заранее. И я не ошибся. Глупость созрела.

– У нас закрытая зона сейчас. В связи с африканской чумой. У свиней обнаружили. Вы блокпост видели? Так вот, надо было сразу обратно повернуть!

– Мы с собой свиней не брали. Заразиться вроде некому. Это вы к чему?

– Карантин, и вас на территорию пускать никак нельзя.

– Дайте официальную бумагу.

Нам приносят бумагу от Саратской районной администрации. В ней указано, что необходимо принять ряд противоэпизоотических мер. Например, отстрелять кабанов.

– Мы не кабаны. Где указывается, что журналистов из Одессы не пускать?

Директор покрывается потом:

– Я без разрешения не могу!

По капле, отсеивая словесную чепуху и причитания, из него приходится выуживать информацию.

– После того, как нашли умершую, я сразу же написал в прокуратуру заявление. Что я с этим не согласен. Поскольку идет следствие, я ничего не могу сказать. Тайна следствия.

Мы отчаянно пытаемся понять директора. С чем он не согласен? С тем, что нашли труп? С тем, что она убежала? Спрашиваем еще раз:

– Вам следователь запретил говорить на эту тему?

– Я не могу говорить!

Пытается выставить нашего фотографа из кабинета, но эти попытки пресекаются на корню.

– Вскрытие погибшей уже делали?

– Я со вскрытием не согласен!

Кажется, за что-то ухватились.

– Она убежала из карцера, правильно?

– У нас нет карцеров.

Господи, помоги. Я начинаю мысленно считать до десяти, глубоко вдыхать и выдыхать, успокаиваться. «Карцером» сами подопечные называют седьмое отделение. Оно закрытого типа. Отделение, похожее на клетку в зоопарке.

После того, как я напоминаю чиновнику об ответственности за сокрытие общественно важной информации, он демонстрирует нам свое заявление в прокуратуру. При этом нервничает, как Мальчиш-Плохиш, выдающий Военную тайну Буржуинам. Мне кажется, что его вот-вот хватит удар.

В заявлении сказано, что 08 января 2017 года Трандасир Елена Борисовна, 1963 года рождения самовольно оставила интернат. Тело женщины было найдено в пяти километрах от околицы села Веселая Балка (и в 23 км от Великорыбальского, — Ред.).

Где-то здесь нашли тело

31 января труп был направлен на судебно-медицинскую экспертизу. Посмертный диагноз — отек головного мозга.

Сразу хочу сказать, что сердечная недостаточность и отек мозга — это два диагноза, которые лепит всем умершим в интернате судмедэксперт в Сарате. По-видимому, тоже кому-то из здешних кум.

Директор написал заявление о повторной судмедэкспертизе, решившись на такой небывалый шаг под давлением общественников.

В конце концов, директор интерната звонит Татьяне Кривой, и. о. директора департамента здравоохранения и социальной защиты Одесской облгосадминистрации, и трагическим голосом сообщает, что у него журналисты рвутся опросить персонал и больных с целью выяснения, что же произошло 8 января. Кривая прогнозируемо говорит: «Не пускайте их!» — и кладет трубку.

Директор оборачивается к нам:

– Сами все слышали. Нельзя!

Стараемся его переубедить:

– Кривая сама не знает законов. Она не может разрешать вам пускать или нет журналистов. А вы должны понимать, то, что вы собираетесь сделать, это лизоблюдство!

– Это учреждение закрытого типа… Я как директор не разрешаю вам туда идти, — эти слова говорит отчетливо, записывая их на телефон. Видимо, для того, чтобы продемонстрировать потом Кривой. Он еще что-то квохчет, бьет крыльями и убегает. Мы идем в седьмое отделение, или «карцер».

ЛЮДИ БЕЗ ЛИЦА

Ст.6 Закона «О психиатрии»:

«Запрещается без согласия лица или без согласия его законного представителя и врача-психиатра, оказывающего психиатрическую помощь, публично демонстрировать лицо, страдающее психическим расстройством, фотографировать его или делать киносъемку, видеозапись, звукозапись…»

Тех, кто придумал этот закон, надо бы посадить в мешок и вывезти в здешний «карцер». Чтобы он открыл глаза, а кругом ревут и воют больные, и нет интернета. Да что там интернета, тумбочек, и тех нет. Нет книг. Телефона нет. Вместо унитаза ведро. И живот все время болит, потому как тиф. И психиатра нет. Продержать законотворца там лет семь, как сидела одна из подопечных. Взаперти. И вот через семь лет к клетке с законотворцем подходят с опаской приехавшие в интернат журналисты и правозащитники. Он начинает орать, что он-де не сумасшедший, что он депутат Верховной Рады! А директор, покачивая головой, говорит: «Видите, какой е…нутый? Фотографировать его нельзя! Нарушаете его же права!» И сколько бы бедолага ни умолял, как бы слезно ни просил сфотографировать его, напечатать его лицо в газете, сколько бы ни голосил, что его выкрали из дома и только журналисты могут помочь… Нет! Нельзя!

Сочинители «Закона о психиатрии», вероятно, и представить не могли житуху в Великорыбальском интернате.

В последние годы многим из подопечных, благодаря правозащитникам, вернули дееспособность. Да-да! То есть, они не были «овощами», которых нельзя фотографировать без разрешения опекуна. Оказалось, что были нормальными! Ошиблись граждане, что поместили вас сюда… Вы уж извините! А ведь они хотели тогда говорить, хотели рассказать, что их бьют, что в наказание стригут налысо, что забирают пенсии, что проворачивают аферы с их жильем. А записать их крик было нельзя, нельзя было ссылаться в статьях, что источником информации является Иванов Иван Иванович. Правда, чихать я хотел на закон, который позволяет уничтожать людей. И все равно записывал. И снимал.

Одна женщина получила свободу. Все, ты птица вольная, лети. Ты здорова! Дееспособна! Но она не может уйти. Некуда. 20 лет в интернате. Привыкла, что вся жизнь по расписанию. Выйти из этого душного мирка страшно!

С нами к седьмому корпусу идет замдиректора. Высокая тетя в шубе. Директор, видя, что мы не отступаемся, послал ее блюсти. Она со злостью говорит:

– Проработала всю жизнь в бухгалтерии, потом в налоговой, и надо же, черт сюда занес. Не вздумайте фотографировать. Фотографировать нельзя, — талдычит она, как попугай. — Закрытое заведение!

Особо злит это бурчание тетки, потому как фотографировали тут неоднократно. Этот интернат сняли уже все центральные телеканалы. И что, эти сюжеты как-то навредили несчастным подопечным? Может, тетя Дуся, ишачащая в Богом забытом селе за пачку сигарет и к ночи возвращающаяся в палату, морально пострадала оттого, что вся Украина узнала о том, что она в психоневрологическом интернате? Нет. После того, как журналистская братия вмешалась, тут хоть поставили унитазы. Стали переучивать больных ходить не на ведра. Стали у подопечных пересматривать диагнозы, возбудили дела по незаконному отъему квартир.

– Фотографировать нельзя! — скрипит тетка.

Седьмой корпус. Дощатая, выкрашенная зеленой краской дверь и дворик, огороженный высокой, под три метра, проволокой. Внутрь нас не пускают.

Высота ограждения

По ту сторону проволоки подопечные. Вцепляются в сетку руками, радуются. Приход журналистов — это к переменам. Особо хотят попасть из этой глуши в Одессу на Слободку. А вдруг помогут?! Просят записать телефоны родственников, позвонить им, сказать, чтобы похлопотали насчет Слободки. А может, начальство испугается, и мясо вместо сала на обед дадут? Тоже хорошо!

Спрашиваем о том, как изменилась жизнь в карцере.

– На ночь запирают в комнате, — говорит молоденькая девушка.

Ей нет еще и двадцати. Она только-только поступила сюда. У нее свежее личико, интернат не отметил ее еще своей печатью. Она стоит в серой толпе товарок, в хорошем спортивном костюме, с неплохой «мобилой» и растерянно улыбается. Она еще не понимает, куда попала.

– А если вы захотите ночью в туалет? То как?

– Я не смогу пойти.

– Вы тут видели женщин, бритых налысо?

Одно время женщин наказывали тем, что брили волосы. Они жутко переживали. Плакали. Мы думали, что те времена ушли в прошлое, но молодая девушка простодушно говорит:

– Да.

Впрочем, персонал всегда может отмазаться, сказав, что больные вырывали в припадке у себя космы, и их пришлось остричь.

Спрашиваем у других:

– Что случилось, почему подопечная убежала отсюда?

– Жаль, что убежала. Да еще и в пургу. А чего?.. Бог ее знает… — отводят глаза.

Пока мы мучались с директором, тут, видно, провели инструктаж.

– Говорят, санитарок, которые тогда дежурили, поувольняли?

– Не, они есть! Там, в палатах спрятались.

Сзади бурчит тетка в шубе:

– Вы их больше слушайте!

Продолжаем опрашивать подопечных:

– Так почему же сбежала эта женщина?

Одна подопечная взрывается:

– А кто это выдержит? Мы же тоже люди! А у нас система жизни какая? Поели, посидели, опять поели, полежали. Я думаю, чего это сегодня уколы всем делают? А это вы, оказывается, приезжаете! Так им надо, чтобы все успокоились и спали!

В это время тетка в шубе, которая прошла за изгородь, шепчет пожилой подопечной:

– Это приехали от твоего опекуна. Навредить тебе хотят!

Дело в том, что опекун – брат этой женщины — получает за нее пенсию и не навещает ее. Может, раз в год заедет. Еще и противится переводу ее в лечебное учреждение с более мягкими условиями: «Зачем ее переводить? Не треба!»

Меня уже основательно припекло, я начинаю яростно отчитывать тетку:

– Зачем вы говорите ей, что мы присланы опекуном? Хотите напугать? Что бы, не дай Бог, не сказала то, что не надо?

Тетка в шубе:

– Я ничего не говорила! — отворачивается.

В это время одна из подопечных кричит:

– Смотрите, мне руку тут сломали! Вот еще синяки остались! Шваброй ударили!

Тетка в шубе язвительно шипит:

– Вы их больше слушайте! Больные люди, — и добавляет. — Я вижу, вы все-таки сфотографировали их.

Я не дам чиновникам ухватиться за букву закона. И публикую фотографии людей без лиц. Без глаз, полных боли. Не публикую имен и фамилий.

ТИФОЗНОЕ ДЕРЬМО

Брюшной тиф появился в интернате, говорят, еще в 1974 году. И с той поры все не выводится.Так что, это тяжкое наследие «совка». Переносчиком заболевания человек может быть всю жизнь. Поэтому переболевшие живут в одном бараке. Впрочем, рядом с остальными отделениями. Бок о бок.

Отсюда открывается неутешительный вид на интернатское кладбище. Сидишь на отхожем ведре, тужишься, а оно вот оно. Маячит впереди. Напоминает о себе. Выйти отсюда для многих возможно только ногами вперед. И кладбище — конечный пункт. Есть, правда, еще бесконечные поля, в которые убежала подопечная.

Последний случай заболевания тифом, болезнью окопных войн XX века, был зафиксирован здесь в 2011 году.

Медицинские словари услужливо подсказывают: «Тиф преобладает на территориях с неблагополучными водоснабжением и канализацией». Вода, а подопечные в основном пьют воду из крана, здесь солоноватая. Пить противно.

Обходим седьмое отделение и тифозное, и в нос шибает дикая вонь. Перед нами свалка использованных памперсов. Неизвестно из какого барака. Рядом — деревенский нужник, шатко стоящий на врытой в землю бетонной емкости, полной до краев дерьма. Я бы побоялся заходить в этот сортир, можно провалиться и утонуть в тифозных испражнениях. К тому же он весь загажен. Дерьмо повсюду. Оно даже висит на огораживающей барак проволоке, видимо, вылили из «утки» за забор. Тиф, говорите? Не переводится, говорите? С чего бы это?

Отвратительно, но уж просите нас. Это жизнь

Это государственное социальное учреждение, Украина, XXI век

На следующий день после нашего визита горы памперсов стали куда-то вывозить. Может, прятать в ближайшую лесопосадку или зарывать. Так что, если будет новая вспышка тифа, мы предупредили.

В 10 метрах от говенных бараков — морг. Тот самый. С подслеповатыми окошками. С треснувшей стеной. В окошко виден закрытый гроб. На подоконнике — погнутое распятие.

Умершая ждет, покуда из Одессы, из областной прокуратуры придет решение о новой судебно-медицинской экспертизе. Или не придет. Пролежала месяц, пролежит еще…

– Ее лицо так вороны поели. Ужас, отмучилась бедная, — охали подопечные. — Она уже столько раз пыталась убежать, но ее все время ловили.

– И чего только бегают? Сумасшедшие! — вздыхает тетка в шубе. И тут же, опомнившись, припечатывает. – Фотографировать нельзя!

Морг

Что делать с этим, пожалуй, худшим интернатом в Украине? С ржавыми отхожими ведрами, с брюшным тифом? Со всей этой скотобазой в Европу не сунешься. Так что, остается одно: ̶Г̶о̶с̶п̶о̶д̶ь̶,̶ ̶ж̶г̶и̶!̶ расформировать интернат! Перевести женщин в нормальные условия. Если за 40 лет работники не смогли победить тиф, если развели дичайшую антисанитарию, если выросло целое поколение, паразитирующее на интернате, если к подопечным сформировалось стойкое скотское отношение со стороны местных schreibtischmörder, то иного выхода нет.

Даже GPS-навигатор не находит село Великорыбальское на карте местности. Будто и нет его. Безымянный аппендикс, отходящий от трассы. Тупик.

Автор – Дмитрий Жогов